Чрезвычайное происшествие. К сожалению, очередное…

Здравствуйте, дорогие друзья!

Чаще всего я употребляю именно такое обращение: друзья — незнакомые далекие люди, обязательно настроены к нам благодушно; друзья полузнакомые, точнее, знакомые по переписке, но никогда не встречавшиеся глазами; а также родственники и близкие знакомые, которых я меньше всего ожидаю здесь видеть — ведь все вы, последние, знаете меня и потому настроены уже определенным образом — поддерживающие во всем или, наоборот, считающие, что я все делаю неправильно…

В общем, здравствуйте, все!

Я принимаю решение описать это вопиющее событие, т.к. оно не единственное и, похоже, это уже какая-то постоянная и в характере Димы, и в моем отношении к нему.

Итак, по порядку. Послала Диму в соседнее село за молоком, денег дала ровно на молоко — 20 грн., при этом 5 он должен был привезти сдачей. Его долго не было, но я к этому относилась спокойно — там у него друзья, и я знала, что он обязательно задержится. Но тут, ровно за несколько минут до его возвращения, зашла соседка и рассказала, что несколько минут назад тоже вернулась из этого села, и что встретила Диму в магазине. Запыхавшийся, он выбегал из магазина, и, столкнувшись с ней в дверях, впопыхах спросил, не может ли она разменять ему 500 грн.?! Она ему отказала, сославшись на то, что рассчитывается в магазине карточкой, и тут же спросила, откуда у него такие деньги…

… Если опустить все подробности Диминых фантазий относительно этих денег, то получится коротко. После небольшого перепирательства со мной он показал, где их взял и вернул купюру. Я же, не зная, что говорить и как наказать, так и сказала ему, что я еще подумаю, что с этим событием делать. А пока что он лишается ужина. На что он лишь привычно обиженно выркнул и пошел в свою комнату. Но мое состояние было напряженным. Я не могла продолжать никаких начатых дел, и так как уже основательно смеркалось (на часах было 20.30), решила укладывать детей спать. Процедура у нас это долгая: надо было дать ужин (в данном случае только Кате), помыть детей (они это делают сами, но под контролем), и собственно засыпание происходит не менее через час… Я прошла за Димой в комнату и приказала ему идти мыться, на что он опять фыркнул, показав взглядом в окно, сказал, что еще рано. Я несколько раз повторила свою просьбу, хотя в моем голосе звучало это как приказ, и это легко объяснить — во мне было сильное напряжение от случившегося, об безысходности, от понимания того, что это уже почерк, канва поступков…

Дело в том, что незадолго до окончания школы он украл у мальчика телефон, и, хоть и отпирался, по его поведению я видела, что это дело его рук… Еще задолго до этого он несколько раз брал у меня деньги, иногда по мелочи привозил со школы чужие вещи. Это были мелочи — ручки, мелкие игрушки. Однажды привез чужие ножнички, которые я вернула учительнице с просьбой не оглашать в классе… И за каждым проступком следовал серьезный разговор, объяснения и, казалось, что до мальчика доходит суть произошедшего, очередной урок усвоен.

Событие с 500 гривнами и, главное, привычная реакция Димы, обычное фырканье, как будто ему запретили играть в компьютере, показало, что ничего не изменилось в сознании, что такое будет происходить при каждом удобном случае. Оказалось, что деньги ему понадобились, чтобы «выкупить» халабуду (сооружение на дереве в виде домика), сделанную его приятелем, за 1000 гривен. От первой пятисотки тот отказался, по-видимому, испугался, объяснив своей маме, что пошутил. А Дима же на полном серьезе обещал привезти вскоре вторую половину. Понятно, что появиться у него они должны были тем же путем…

… Все эти мысли я держала в себе. Ноги подкашивались, но пока что я только требовала идти в ванную и мыть ноги, а он просто блефовал — «еще светло», давая понять, что он еще выйдет гулять! Как будто ничего серьезного не произошло, просто неудачная попытка… Не отходя от него я пригрозила — возьму ремень! Он продолжал сидеть на диване, Я добавила твердости в голосе, не крика, а именно «металла» — «Дима, я могу сильно, я могу покалечить!» Хотя я не была в каком-то экстазе, и мне легче уже было пустить все это на самотек, понимала, что это должна не только проявить проявить свое отношение к произошедшему, но и показать «следствие от причины»… Беру ремень, он не убегает. Но защищается руками, отчего получает больно по рукам, по ногам, но не идет мыться… Кричит «больно», я ему в ответ, что мне — больнее, что у меня внутри все болит сильнее, что это наказание покажется шуточным по сравнению с тем, что ждет в будущем от такие поступков… Потом в голову приходит мысль, что может он боится идти в ванную, воспринимает это как угрозу? Объясняю, что хочу он него немногого, всего лишь, чтобы он лег спать (а за окном еще более стемнело). Когда я завела его за руку в ванную, он уселся там на унитазе и продолжал упорствовать…

… Лег без ужина. Наутро у меня по-прежнему не было никакого решения, о чем говорить, тем более, что наказание уже он получил, осталось только анализировать… Настроение у Димы, в отличие от моего, было превосходным. Он, как всегда, был очень предупредительным ко мне, во всем старался угодить, что меня всегда сильно раздражает… Никакого чувства вина, никакого покаяния… Мне же не хотелось уже проговаривать затертые истины, единственное, что я сказала, что повешу объявление о случившемся на нашей входной двери, чтобы произошедшее стало известно соседям. Вот здесь последовала бурная реакция!

И я снова не знаю, как поступить. С одной стороны, я вижу, что здесь, возможно, кроется ключик к исправлению, но, с другой, понимаю, что это может быть уже не только разглашение проступка, но и некий разрешительный документ на будущее — ведь не убили же, а вдруг в следующий раз повезет, и никто не узнает. Ведь мне неизвестно, сколько таких его проступков до сих пор прошли незамеченными, пусть даже по мелочам…

… На ум приходит песенка из моей юности «Жил в Одессе рыжий паренек…» (

Но Диме эту песенку я боюсь напеть, т.к. в ней задора больше, чем осуждения… А то, что этот паренек поплатился свободой, тоже просматривается некая романтика…